Из воспоминаний художника Михаила Нестерова о работе над росписями Покровского собора

31 мая исполняется 157 лет со дня рождения русского художника Михаила Васильевича Нестерова, выполнившего в начале прошлого века росписи Покровского собора Марфо-Мариинской обители. Росписи в храме сохранились до наших дней, а страницы дневника художника помогут перенестись в то время, когда Михаил Васильевич Нестеров в стенах только построенного храма реализовывал свой творческий замысел. Воспоминания художника замечательны еще и тем, что на их страницах перед нами предстает живой образ личности преподобномученицы княгини Елисаветы Феодоровны.

Наружная отделка церкви на Ордынке была закончена, и многим тогда казалось, что это создание Щусева есть лучшее, что сделано по храмовой архитектуре в новейшее время.

Какова-то, думалось, удастся роспись. Задача не была легкой, хотя бы потому, что в ней не было согласованности с архитектурой, с ее стилем. Я думал сохранить в росписи свой, так сказать, «нестеровский» стиль, стиль своих картин, их индивидуальность, хорошо сознавая всю трудность такой задачи. Стены сохли плохо, что невольно заставляло откладывать начало росписи.

В свои тогдашние наезды в Москву я являлся к Великой княгине. Тут обсуждались обычно дела церковные. В конце я приглашался к завтраку или чаю. Отношения ко мне были наилучшие. Великая княгиня с каждым разом казалась мне более и более привлекательной, и не только своим прекрасным обликом, но и делами. Стремление ее к добру, которое делалось ею с таким самозабвением, щедро и деликатно [...]

Прошла Пасха [1910 г.]... Я должен был начать поиски квартиры, что было делом нелегким. Мне нельзя было забираться далеко от Ордынки, от строящейся церкви, куда мне предстояло ездить ежедневно на работы. Квартира должна быть вместительная, не менее шести-семи комнат, причем необходима была одна большая, под мастерскую. Я и мои московские знакомые были очень озабочены этим. [...]

В Москве в нашей церкви не все было ладно: стены не сохли, и решено было две боковые картины написать на медных досках, укрепленных на металлическом каркасе. Первого июня медные доски были готовы, и в присутствии Великой княгини и моем был отслужен о. Митрофаном молебен. Великая княгиня после него пожелала мне счастливого начинания и тут же сообщила свое намерение на другой день посетить мою мастерскую для осмотра привезенных из Киева образов иконостаса. К полудню о предстоящем посещении, через нашего швейцара, знала вся Донская. Улицувымели начисто. Постовой городовой натянул нитяные перчатки, озабоченно обозревая свой участок. По улице прошел сам пристав.

Около двух часов приехал фон Мекк сообщить, что Великая княгиня сейчас будет: «Лошади поданы». Через несколько минут показался ее экипаж. Я вышел навстречу, принял высокую посетительницу на площадке лестницы. Великая княгиня была со старшей сестрой Обители - Гордеевой. Войдя в комнаты, она заметила с обычной простотой и искренним порывом: «Как у Вас уютно!» В комнатах было много цветов, хороших этюдов моих друзей. Среди них Великая княгиня встретила немало знакомых, любимых ею имен. Перешли в мастерскую. Там на мольбертах стояли все образа иконостаса, из них особенное внимание и одобрение вызвали Христос и Богоматерь. Христа написал я по старому образцу «Ярое Око», Богоматерь - в типе так называемого «Умиления». Образцом для «Марфы и Марии» послужил редкий образ «Святых Жен», указанный мне покойным Никодимом Павловичем Кондаковым. На образах этого иконостаса я хотел испытать себя как стилизатора и увидел, что при желании тот или иной стиль я мог бы усвоить, довести до значительной степени художественного совершенства. Но не это меня тогда занимало в храмовой живописи: я продолжал мечтать испытать религиозное воодушевление не в готовых, давно созданных образцах, стилях, формах, где все было закончено, найдено, где нечего было добавить, не нарушая иконописных канонов.

Не о том мечтал я тогда. Я понимал, что, вступая на путь старой церковной иконографии, я должен был забыть все пройденное, пережитое за долгую личную жизнь - школу, навыки, мои субъективные переживания, все это я должен был оставить вне церковных стен. Этого сделать тогда я не мог и не хотел, и все более и более приходил к убеждению, что стены храмов мне не подвластны из-за свойственного мне, быть может, пантеистического религиозного ощущения. Я делал проверки моих наблюдений на стенах храмов, более того, в образах иконостасов, и решение мое отказаться от храмовой живописи медленно созревало...

Написанные тогда образа заказчице понравились, я услышал немало ценных, тонких замечаний. Пересмотрев все образа вторично, после двухчасового визита, Великая княгиня, поблагодарив меня и ласково простившись, уехала, оставив во мне радостное чувство, вызванное, быть может, той гармонией нравственной красоты, внешнего обаяния и трогательной женственности, коими в такой полной мере обладала Великая княгиня Елизавета Федоровна.

С огромным увлечением принялся я за работу. Композиция «Христос у Марфы и Марии» меня не удовлетворяла, но я надеялся выиграть в красках, вложить в картину живое лирическое чувство. Великая княгиня уехала в Псков на какие-то торжества, и мне хотелось к ее возвращению подготовить одну стену вчерне, показать ее и уехать на неделю-другую в Березку. Работа у меня шла быстро, видевший ее Щусев был доволен.

На другой день по возвращении Великой княгини из Пскова я пригласил ее в церковь и не без волнения ждал, что-то мне скажут. Картина понравилась, а так как я знал, что Великая княгиня никогда не говорит того, чего не чувствует, что слово ее правдиво, искренне и нелицемерно, то похвалам был рад. При прощании заявило своем намерении поехать отдохнуть. [...]

Недолго прогостил я у своих - дела призывали меня в Москву, на Ордынку.Стены сохли плохо. Оказалось, что Щусев в свое время позабыл распорядиться покрыть их кровлей от осенних дождей. Вода свободно проникала в кирпичнуюкладку, и теперь приходилось принимать особые меры для их просушки.

По моей просьбе Великая княгиня распорядилась вывесить на дверях церкви объявление, запрещающее туда вход во время работ. Такая мера была необходима,она была продиктована практикой Владимирского собора. Немало времени и нервов стоили нам, работавшим в соборе, несвоевременные посетители. Там, в Киеве, для обозрения собора в годы его росписи выдавались особые билеты из канцелярии генерал-губернатора. Билеты были действительны в праздничные дни и часы, когда работы там приостанавливались, в часы отдыха. Сама Великая княгиня о своих посещениях предупреждала меня, спрашивала, не помешает ли мне, и очень редко заходила без предупреждения в те часы, когда меня в церкви не было. В те разы, когда Великая княгиня заходила в церковь, я сходил с лесов, встречал ее, давал объяснения о предстоящих работах, планах...

Речь Великой княгини была живая, горячая, нередко с юмором. У нее были любимые словечки, одно из них - «мало-помалу» - я слышал часто. Говорила Великая княгиня с английским акцентом и почти свободно. Из некоторых разговоров было видно, что она не жаловала немцев, особенно времен Вильгельма II. С симпатией упоминала об Англии, где она воспитывалась у своей бабушки - королевы Виктории.

Беседы с Великой княгиней оставляли во мне впечатление большой душевной чистоты, терпимости. Нередко она была в каком-то радостном, светлом настроении. Когда она шутила, глаза ее искрились, обычно бледное лицо ее покрывалось легким румянцем.

Костюм ее в те дни был по будням - серый, сестринский, с покрывалом, под ним апостольник, и такой же, но белый, по праздникам. Он сделан был по ее же рисункам, присланным мне для просмотра и потом подаренным мне на память. [...]

Осень со слякотью, темными днями не давала мне работать, и лишь запоздалый снег освободил меня от невольного безделья. Я заканчивал вторую стену – триптих «Воскресения Христова», изобразив в центре картины ангела у гроба, слева жен-мироносиц, а справа Христа в образе Садовника. Тема Воскресения - не моя тема.

Для нее недоставало у меня ни мистического воодушевления, ни подлинной фантазии, могущей иногда заменить недостающие художнику духовные свойства. Картина, выдержанная в реальных тонах, была, быть может, и красива, но холодна и неубедительна, как чудо, как нечто необычайное. В ней не было ни того, что иногда встречается у примитивистов - у Джотто в Падуе, ни того, что дала в эскизах на тему «Воскресения» болезненно-прекрасная фантазия Врубеля...

Написав вторую стену, я уехал в Петербург для приема из мастерской Фролова мозаичных образов «Спаса» и «Богоматери» для наружных стен обительского храма.[...]

С января нового 1911 г. я начал писать самую ответственную пятнадцатиаршинную вещь в трапезной храма. Затея была такова: среди весеннего пейзажа с большим озером, с далями, с полями и далекими лесами, так, к вечеру, после дождя, движется толпа навстречу идущему Христу Спасителю. Обительские сестры помогают тому, кто слабее, - детям, раненому воину и другим - приблизиться ко Христу... Тема «Путь ко Христу» должна была как-то восполнить то, что не удалось мне выразить в своей «Святой Руси».

Картина была задумана сначала в виде триптиха. В центре - народ с Христом, слева раненый солдат с сестрой милосердия, справа две женщины-крестьянки - молодая и старая, на коленях. Опушка леса, на первом плане - цветы. Картину начал с большим увлечением. Верилось, что что-то выйдет. Печальная судьба ее тогда от меня была скрыта. [...]

Прихожу утром в церковь, поднимаюсь на леса и замечаю по всей картине выступившие какие-то черные маслянистые нарывы. Что такое? Какое их множество! Пробую пальцем, они лопаются, на их месте - черные маслянистые слизняки.

Точь-в-точь, как было с абастуманским орнаментом на загрунтованных Свиньиным стенах. Какой ужас! Сразу понял я всю серьезность положения. Картину необходимо очистить, стену перегрунтовать, написать наново. Хватит ли сил? Удастся ли она вторично?! Как объявить о случившемся Великой княгине, которой уже известно, что картина кончена и не сегодня-завтра я попрошу ее для осмотра? Никому и ничего не сказав, спустился я с лесов и, чтобы не выдать своего волнения, сейчас же под каким-то предлогом уехал домой. Весь день и ночь продумал. Причины несчастья были налицо. Стены под роспись было поручено подготовить Щусеву, он, в свою очередь, поручил это сделать своему знакомому киевскому живописцу. Тот взял масло для загрунтовки подешевле, быть может испорченное, и вышло то же самое, что и в Абастумане. Время не ждало. Необходимо было объявить обо всем Великой княгине.

На другой день я доложил ей, что картина готова и просил прийти посмотреть ее. Пришла она радостная, оживленная, приветливая. Остановилась перед моим созданием. Внимательно всматривалась в него. Наконец обратилась ко мне со словами самой искренней трогательной благодарности. Минута была нелегкая. Все сказанное было так радостно, была одержана какая-то победа, и вот сейчас надо было сказать, что победа была кратковременная... И я объявил Великой княгине о том, что открыл, сказал, что картину придется уничтожить, что это неизбежно, необходимо. Она была поражена моими словами не меньше, чем я перед тем своим открытием, пробовала меня утешать, предлагала картину оставить, думая, что со временем злокачественные нарывы пропадут...

Мне нельзя было ни на минуту поддаваться такому искушению, и я не смалодушествовал, убедил Великую княгиню со мной согласиться, разрешить картину соскоблить. Но соскоблить пятнадцатиаршинную стену - это еще не решает дальнейшей судьбы дела. Плохая подготовка стен, быть может, не одна была причиной того, что картину необходимо было переписать: стены сами по себе были не в порядке, они еще не совсем просохли, и когда просохнут - сказать было трудно. Поэтому, раньше, чем что-либо решать, надо было переговорить со Щусевым, и только после единодушного решения с ним я мог предложить Великой княгине написать повторение картины на медной доске, как и две первые картины.

Мое предложение было принято. Медная доска и металлический подрамок к ней были заказаны на фабрике Хлебникова, а я тем временем занялся подготовкой остальных стен под живопись по способу Кейма, усиленно рекомендованному Щусевым как более надежный, не боявшийся сырости. [...]

Я начал снова, теперь уже на меди, «Путь ко Христу». Стены храма сохли плохо, а наш милейший Алексий Викторович относился к этому с очаровательной беспечностью... С утра я уходил в церковь, где кипела работа по загрунтовке стен по способу Кейма¹. Из Академии был выписан особый мастер. Краски по Кейму, живописные, мне не нравились, казались жидкими, водянистыми, ничем не походили на настоящую фресковую живопись, и я иногда жалел, что в этом уступил Щусеву.

Великая княгиня в те тяжелые дни относилась ко мне с особой внимательностью и добротой. Сердечный, чуткий человек была она. В мои именины после обедни в домовой обительской церкви Великая княгиня поздравила меня и подарила второй свой портрет, уже в сестринском костюме.

Я ничего не сказал еще о своих ближайших помощниках. Их было несколько, они исполняли, главным образом, орнаментальные работы. Я лишь давал мотивы орнаментов, преимущественно взятых из русской флоры. В них входили излюбленные мною деревья, цветы, растения: береза, рябина, ель. Орнаментов было немного, не так, как в Абастуманской церкви, густо орнаментированной. Одно было в этих церквах общее: их белый основной тон (фон). Тот и другой храм были светлые, «пасхальные». Мне хотелось этим дать ощущение праздника, дать отдых душе.

Эту мою мысль я проводил в согласии с Великой княгиней и, быть может, вопреки Щусеву, любителю не столько стилей, сколько стилизаций. Я полагал найти свой собственный стиль, в котором бы воплотилась как-то вся моя вера, творческая сила, лицо, душа, живая и действенная, душа художника. Мне думалось, что в деле веры, религии, познания духа Божия это было необходимо. Стиль есть моя вера, стилизация же - это вера, но чья-то. За ней можно хорошо прятать отсутствие своей собственной веры...

Я сказал, что орнаменты исполнялись моими помощниками. Расставшись с двумя «вялыми» художниками, я взял третьего, совсем еще молодого, мне уже известного - Павла Дмитриевича Корина. Знакомство с ним началось с того, что как-то Павла Дмитриевича прислала ко мне с другим юношей Великая княгиня, задумавшая издать к освящению храма некоторые иконы из большой церкви в доступных по цене репродукциях. Она обратилась в так называемую Иконописную палату, где учились юноши из семей палехских и иных иконописных гнезд.

Из Иконописной палаты и пришли ко мне на Донскую двое с тем, чтобы сделать копии для великокняжеского издания. Мои симпатии определились скоро. Копия первого была вялая, без признаков дарования, у второго же дарование было очевидно... Это и был Павел Дмитриевич Корин...

Корин оказался прекрасным помощником. Точный, исполнительный работник, с инициативой, со строгим вкусом, с достаточной подготовкой для того, что ему пришлось делать у меня. Я не мог нарадоваться, глядя на него. Я любил приходить на работу рано, но как бы рано я ни пришел, всегда заставал своего помощника на лесах. Дело у него кипело. Казалось, большей противоположности очаровательному Алексею Викторовичу Щусеву трудно было придумать. Корин, при несомненнойодаренности, умел быть человеком долга, глубоких принципов, правил жизни, чего совершенно лишен был Щусев, несущейся всегда «по воле волн». Имея такого помощника, как Корин, уезжая в Питер, в деревню или еще куда, я был совершенно спокоен, что без меня время не будет потеряно.

В июле 1911 г. были сняты леса с главной части храма, и я впервые увидал его таким, каким он позднее предстал на суд людской, по словам Великой княгини - «невинный, как и подобает быть храму Богородицы».
Теперь Великая княгиня часто приходила в церковь, радовалась осуществлению ее мечты, и я был счастлив, видя радость этого дивного человека. Чаще и чаще с Великой княгиней заходили в церковь ее знакомые: петербургские, московские и заграничные.

Не обходилось иногда без курьезов. Как-то с Великой княгиней явилась представительная «породистая» дама. Нас познакомили: оказалось, Васильчикова, только что вернувшаяся из-за границы, где она знакомилась с рядом благотворительных, филантропических и врачебных учреждений. Подметив на моих картинах преобладание голубой гаммы, она одобрила эту особенность, прибавив: «Как этот голубой цвет действует успокоительно! Я видела (она назвала какой-то город в Англии) образцовый дом для душевнобольных. Там, как и у Вас, во всем преобладал голубой цвет. Как это хорошо!» Не знаю, осталась ли довольна Великая княгиня таким «счастливым» сравнением обители милосердия с домом для умалишенных...

Осталось расписать трапезную. «Путь ко Христу» был нарисован в угле.
Перед тем как приступить вторично к краскам, я попросил о. Митрофана отслужить молебен. На нем была и Великая княгиня. Молебен этот остался у меня в памяти.

Отец Митрофан служил его как-то вдохновенно. Молитвы, обращения его к Богу едва ли были в каком-либо требнике. Отец Митрофан, всегда со мной приветливый, верящий в мои художественные замыслы, любивший их осуществленными, был верным моим другом.

В октябре было закончено повторение большой картины. «Путь ко Христу» явился в измененном виде. Вскоре по окончании картины церковь посетила с Великой княгиней королева эллинов - Ольга Константиновна.
Оставалось установить наружные мозаики. Работы в храме двигались к концу. Видевшие были довольны росписью, и я сам чувствовал некоторое удовлетворение. Был пройден новый этап, удалось преодолеть еще одну трудную задачу, преодолеть усилием воли. Шли разговоры о времени освящения храма. Намечалось на 24 декабря. До того же мне хотелось сделать передышку, съездить с женой в Италию, показать ей Флоренцию, Рим, побывать в Сиене, Вероне, Виченце, где раньше я не бывал.

Так мы и сделали. Взяли обычный путь на Вену, Земмеринг, Венецию. Опять сон наяву! Дивные видения молодости... Какая архитектура! Что за вымысел, форма, линии ансамбля!

Не хотелось покидать нам Верону, а московская Ордынка призывала домой, и мы, не останавливаясь на пути, проехали итальянскую границу, Вену и в начале ноя¬ря были в Москве. Я снова на церковных лесах, в заботах, в хлопотах. Все надо в последний раз внимательно просмотреть на свежий глаз. [...]

К Рождеству церковь была окончена совершенно. Был поставлен иконостас, образа в него вставлены. Освящение отложено было до весны 1912 г. Получив разрешение Великой княгини, показал церковь на Ордынке кое-кому из знакомых. Были Поленов, Виктор Васнецов, еще человек сорок. Написанное нравилось. Васнецов смотрел с большим вниманием, как знаток таких дел. Хвалил большую картину и образа иконостаса. Хвалил и Щусева, и лишь некоторый его модернизм вызвал неодобрение Виктора Михайловича. Уходя, он с грустью заметил, что ему уж больше не писать церквей, а «Вы еще поработаете!».

Наступило и 7 апреля, канун освящения церкви, первая всенощная в ней.
Все были на местах. Я зашел туда утром. Отец Митрофан с сестрами отбирал парадные облачения к вечеру. Показывалась ненадолго Великая княгиня, делала какие-то распоряжения и уходила. Она, несмотря на свою выдержку, не была совсем спокойна. Думы роились: что-то ждет ее создание? Во что отольется любимое дело?
Торжество близилось. Я зашел еще: была спевка, первая спевка в нашей церкви. Голоса сестер раздавались неожиданно ново. Так волнительно, да и сами сестры волновались. Дивное чувство овладело мной. Иду в темный угол. Хочется остаться одному, помолиться. Становлюсь на колени и... плачу, плачу, благодарю Бога за все...

В 6 часов стали собираться ко всенощной. Раздался первый удар колокола.

_____________________________________

¹ Речь идет об изобретенном технологом А. Кеймом (Германия) способе монументально-декоративной живописи при помощи жидкого стекла. В России впервые способ Кейма применил М. Нестеров в росписи Марфо- Мариинской обители. Подробнее см.: Винер А.В. Материалы и техника монументально-декоративной живописи. М., 1953., с.602-603.

По книге: Марфо-Маринская обитель милосердия. 1909-2009. К 100-летию создания Обители. М, 2009.